раньше я был шизофреником, но теперь с нами все в порядке //лучше фак ты, чем тебя!//
20.03.2011 в 22:01
Пишет Neverra:Как такового названия у фика нет. Есть только авторское баловство: "Уходить нужно красиво или Ваш Иван Брагинский."
Как-то так. И можно выбрать то, что больше по вкусу.
Автор: Neverra
Бета: Нет
Фандом: Хеталия
Размер: мини
Рейтинг: G
Жанр: ангст, наверное, хотя мне он кажется очень... забавным
Персонажи: Брагинский и еще куча персонажей. Всех перечислять - заколебаться можно.
Дисклаймер: Все принадлежит автору Хеталии и Нострадамусу. И Олегу Дивову, вестимо.
Размещение: Где хотите, только отпишитесь.
Предупреждения (их, как всегда, много):
1) смерть персонажа.
2) мусолю тему третьей мировой.
3) никак не пойму - сильный здесь ООс или нет, но он есть. Его не может не есть.
4) все политические телодвижения взяты из: головы, новостей, истории, хеталийских заморочек и книги "Лучший экипаж Солнечной". Шикарная книга, если кто не читал.
5) буде не все поймете - спросите, объясню.
Незадолго до.
читать дальшеВ коридоре было мрачновато и зябко – в этом здании держали пленных, а потому никто особо не заботился ни о замене перегоревших ламп, ни о работающем с перебоями отоплении. Гулкий звук шагов отражался от стен и эхом разлетался в стороны, казалось, что он заполняет пространство целиком от подвала до самой крыши. И вряд ли можно было расслышать что-то кроме этих шагов: не раздавались здесь ни шорохи, ни вздохи. Не было больше тех, кто мог бы их издавать. В огромном здании ныне остался только один пленник, которого нет нужды охранять.
Проигравшей войну стране бежать некуда.
Франсуа нервировала эта давящая атмосфера, заставляла сутулить плечи, озираться – быстро, одними только глазами – и ступать так тихо, как только возможно. Не нравились ему такие места. А вот Людвигу было, похоже, все равно: это его шаги набатом стучали в ушах, отсчитывая секунды.
Француз задумался, слышит ли эти шаги пленник? Понимает, кто и зачем движется по пустынному коридору к двери его камеры? Или не понимает, а знает с самого начала и совершенно точно.
Передернув плечами, Бонфуа прибавил шагу, стараясь угнаться за спутником. Думать о подобных вещах не хотелось.
Когда они, наконец, пришли, он вздохнул с облегчением: вот сейчас немец откроет дверь, и можно будет покинуть это кошмарное место. Они выйдут наружу, проедут пару кварталов на служебной машине, остановятся перед шикарным зданием, где уже собрались прочие страны-участницы отгремевшей войны, поднимутся по мраморной лестнице и войдут в ярко освещенный, поражающий своим великолепием зал.
Пленник замрет в дверях, ослепленный всеобщей яркостью, от которой отвык за долгое время, что он пробыл то на войне, то в плену, а Альфред и Яо, с нетерпением ожидавшие его появления, даже не позволят ему прийти в себя – накинутся сразу со своей дележкой, ради которой все и было затеяно. Спустя буквально мгновения подтянутся и остальные. А Франциск, ни на что особо не претендующий, ввиду лишь косвенного участия в войне, с облегчением отойдет в сторонку и постарается не смотреть на то, как рвут на части страну, с которой он сравнительно недавно наладил вполне дружественные отношения. Но вмешиваться ни во что не станет. Как и Людвиг.
Скрипнула, открываясь, дверь камеры, вернув Бонфуа к реальности. Отойти в сторону он сможет еще не скоро. Сперва придется провести долгие минуты рядом… с ним.
Людвига и Франсуа отправили за пленником лишь потому, что они были знакомы с ним достаточно давно: оба, якобы, знали, чего нужно ожидать. Как будто тем, кто с ним воевал недавно, известно меньше. Скорее, наоборот, но ведь не Альфреду бегать на посылках! И тем более не Яо, который все это начал, закончил и – выиграл. Поэтому именно Крауц поворачивал ключ в замке тяжелой двери, а француз нерешительно мялся где-то за спиной, то и дело оглядываясь назад: ему явно не терпелось оказаться как можно дальше отсюда. И Людвиг своего спутника понимал.
Не нравилась ему вся эта ситуация.
Но ничего изменить нельзя – победители есть победители, а проигравший… что ж, не так оно и страшно – в свое время немец вдосталь нахлебался из той же чаши. Очухался. Встал на ноги. И теперь уже он – на коне, а остальное неважно. Даже то, что его участие в этой войне было сведено к минимуму. Тому, о котором лучше не вспоминать. И он не вспоминал.
Но открывать дверь ему все равно не хотелось, равно как смотреть в глаза пленнику. А ведь придется: тот тоже всегда смотрел только прямо, только в лицо, неважно, как было плохо, поэтому поступить иначе было бы просто неуважением. Людвигу же после всего случившегося – особенно, после всего! – не хотелось… усугублять.
Помедлив, он все же распахнул дверь, чувствуя себя так, словно сует голову в пасть дикому зверю. Позади судорожно вздохнул Франсуа.
В дальнем углу камеры, там, где тускло светила лампа, сидел Иван Брагинский. На его коленях лежала открытая книга – он даже не оторвал от нее взгляд, когда заскрипели петли, только попросил жестом: «Секундочку!» Он всегда так делал, когда читал что-то интересное: просил подождать, а потом, жадно заглатывая слова, перепрыгивая через строки, дочитывал страницу до конца, переворачивал и, со вздохом, откладывал книгу, не закрывая, а лишь перевернув страницами вниз.
Сейчас же он принялся пропускать не строки даже – целые страницы. Без перерыва шуршала бумага, русский читал, словно по диагонали, стремясь поскорее узнать концовку. Конвоиры беззвучно замерли на пороге, желая одновременно, чтобы он никогда не поднимал глаз, и – чтобы все поскорее закончилось.
Книги пленнику приносил Торис. Немало времени пришлось ему потратить на то, чтобы получить разрешение: Яо уходил от ответа каждый раз, когда об этом заходила речь, а его союзник вовсе не мог понять, зачем Брагинскому это может быть нужно. Сам Альфред на его месте скорее предпочел бы получить телевизор…
Неизвестно, как долго могла продолжаться такая ситуация, но в какой-то момент тюремщики, которым иногда случалось оказаться у камеры русского, стали жаловаться, что из-за двери доносятся шаги и какой-то бубнеж, словно пленник разговаривает сам с собой. Тогда-то победители и забеспокоились – Брагинский, как и весь его народ, и так достаточно ненормален, чтобы доставлять им море проблем, если он еще и с ума сойдет… И Торис, наконец, получил возможность не только снабжать пленника книгами, но и разговаривать с ним, пусть и через закрытую дверь. Позднее к нему присоединилась Ольга.
Оба говорили, что делают все это только из жалости. Вот только от тех же всеведущих охранников другие страны знали, как быстро и взволнованно звучат их голоса, когда они говорят, и как несмело, виновато заглядывают они в маленькое окошко на двери, а стоит Ивану ответить или даже просто посмотреть на них – отводят глаза, отворачиваются, скомкано прощаются и уходят…
Наконец, книга была закрыта, и Брагинский поднял на своих конвоиров взгляд – непозволительно-мягкий, обволакивающий и чуточку лукавый:
-Я закончил. Идем?
Франсуа тут же уставился куда-то в пол, буркнув что-то невразумительное. Людвиг в ответ только кивнул и посторонился, позволяя пленнику выйти.
Переступив порог, русский с наслаждением потянулся, хрустнув, кажется, всеми костями разом, улыбнулся конвоирам по-детски невинной, насмешливо-предвкушающей улыбкой и первым двинулся вперед по коридору.
У дверей их уже ожидала машина…
-А, вот и вы! Наконец-то, а то мы тут все ждем-ждем…
Как и предполагал Франсуа, первым заметил и отреагировал на их появление Альфред. Джонс прямо-таки подскочил на месте и затарахтел что-то неопределенно-приветственное, размахивая руками. Со своего места во главе стола, правда, не поднялся. Вот еще – стоя приветствовать каких-то…
Потянув за собой Людвига, француз скользнул к двум оставшимся свободными стульям. Находиться под перекрестьем настороженных взглядов было неприятно, даже не взирая на то, что обращены они были большей частью на Брагинского.
Русскому же было, похоже, наплевать и на показную роскошь зала, и на сидевших за столом бывших противников, и на вынужденную необходимость оставаться на ногах перед странами-победителями, словно провинившийся подчиненный. Он только прошел в центр зала, откуда его было лучше видно, окинул присутствующих взглядом, словно любопытствуя: все ли здесь, пришли убедиться в его падении, и удовлетворенно прищурился – все. После чего замер, невозмутимо разглядывая лепнину на стенах и улыбаясь чуть насмешливо.
В зале почти мгновенно поднялся гвалт – страны спешили излить свои впечатления от появления русского. Кто-то был поражен, кто-то занервничал, многие возмущенно требовали, чтобы ненавистного Брагинского сковали и заставили опуститься на колени. Раз за разом выкрикивались слова «мировое зло». Вот только Ивана ни что не трогало.
Бонфуа тоже был несколько удивлен таким поведением – не так, ох, не так должен выглядеть проигравший, но, когда он повернулся к Людвигу, то на его лице увидел лишь невозмутимое спокойствие, словно все шло, как должно. Немец же, заметив его взгляд, только дернул плечом и шепнул:
-Иного от него ждать не стоило, - после чего смотрел лишь на Брагинского, игнорируя робкие попытки окружающих заговорить с ним.
Альфреду пришлось потратить немало времени, чтобы навести порядок. Помощи ему никто не оказывал: Яо рассматривал свои руки, Артур то и дело вставлял язвительные комментарии, к которым с готовностью цеплялся француз, радуясь, что может на что-то отвлечься, Людвиг, против обыкновения, не вмешивался, а остальных просто игнорировали. Когда же все успокоились и Джонс получил возможность говорить – говорить, а не кричать! – с пленным, он улыбнулся и развел руками, словно извиняясь:
-Ты же знаешь, зачем мы здесь? Победители всегда получают трофеи. Таков закон, так что ты просто слушай. Но не волнуйся, мы не будем отбирать все! Я ведь герой!..
Только Людвиг, которого дележ территорий почти не интересовал, не отвел глаза от лица Брагинского. Только он видел, как тот кивнул и улыбнулся – немец аж вздрогнул от этой улыбки! – так же, как тогда, перед Сталинградской битвой. В тот раз, помнится, все кончилось плохо, причем отнюдь не для русского. Но прежде, чем Крауц успел как-то отреагировать, Иван уже согнал с лица неуместное выражение, заменив его вежливым любопытством. А, заметив пристальный взгляд немца, подмигнул ему и натянул шарф повыше, скрывая нижнюю половину лица.
Что бы теперь не предпринял Людвиг – все было бы бесполезно. И он постарался расслабиться, как все, прислушаться к словам Альфреда, лишь изредка бросая на Брагинского настороженные взгляды.
А Джонс все говорил.
О том, что он заберет себе север России – там ведь на шельфе нефть, а кто лучше Америки сможет ею распорядиться? И Кавказ, кстати, он заберет тоже.
А Кику кушать в последнее время нечего, поэтому придется вернуть ему Курилы и Сахалин. К тому же эти острова изначально были его, а Брагинский их отобрал – ай-ай, как нехорошо!
Европейским странам очень пригодились бы дополнительные ресурсы. А западнее Уральских гор их немало – недаром Людвиг когда-то хотел себе эти территории, так что можно бы их поделить между всеми. По-братски.
В Китае – население. Очень много населения, которому негде жить, а в России места достаточно, да и вообще, Яо, как главный зачинщик, имеет право на самый жирный кусок (после Альфреда и его нефти, конечно!), поэтому востока Россия лишается начисто.
А для жизни такого сравнительно немногочисленного народа, как русские, вполне хватит нескольких нынешних областей – Омской там, Новосибирской, еще кое-каких, где ресурсов поменьше и климат похуже – которые с этого момента и будут зваться Российской Федерацией. Если Иван не решит сменить название, конечно.
И границы, извини уж, будут закрытые: никому не нужно, чтобы население разбежалось по соседним странам. Проблемные слишком. Да и вообще, пригляд за твоими людьми, Ваня, нужен, чем Альфред с удовольствием и займется. Будет нести свет постиндустриальной цивилизации, авось и удастся малость вас… окультурить. С индейцами вот удалось.
Если же будут какие непорядки – так всегда можно ввести войска на территорию государства (вот оно, в этом вот пункте договора прописано), и все наладится!
А еще…
И то…
И это…
Брагинский дослушал до конца. Стоически вытерпев панибратскую речь американца, ехидные комментарии Артура, сочувствующие, почти извиняющиеся взгляды Яо и быстрые злорадно-испуганные – остальных стран. Он даже не перестал улыбаться. Наоборот, чем дольше говорил Альфред, тем больше дурной, пьяной радости появлялось в фиолетовых глазах. Казалось, русский по-настоящему счастлив выслушивать все это.
Такое поведение Ивана не могло остаться не замеченным: постепенно, один за другим, все взгляды обращались к нему, присутствующие переставали обращать внимание на слова Джонса, а в зале все чаще раздавались перешептывания. В конце концов, даже Альфред заметил неладное – умолк и недоуменно огляделся:
-Эй, а почему меня никто не слушает?
В ответ – тишина. Только Иван пожал плечами, оттянул шарф и посмотрел в глаза Джонсу.
Все сразу решили: сейчас. Вот сейчас проклятый русский скажет что-нибудь – что угодно! – выражающее его несогласие с требованиями победителей, и уйдет, и никто не сможет его остановить. Он уйдет, а война продолжится – будет идти и идти до тех пор, пока все не случится так, как удобно Брагинскому, или пока не погибнет последний русский.
Но тот всего лишь спросил:
-Никто не знает, который час? – и так это было сейчас неуместно и глупо, что они даже не сразу нашлись, что ответить.
-А… ну… секунду. Почти половина первого, - смущенно пробормотал Артур, недостаточно громко, чтобы это можно было считать ответом, но его услышали.
-Правда? Как здорово! Я-то уж думал, что это никогда не кончится, - улыбнулся Иван и стянул с себя шарф. – На самом деле, хорошо, что вы так быстро закончили: я хоть попрощаться успею. Я написал письмо, но это ведь не то, верно? Да и дойдет ли оно, после всего-то… Оль, прости, я не могу его носить. Нет-нет, не из-за тебя! На самом деле, это я все испортил… или испорчу? Пес его знает, но ты все равно прости, ладно? Я виноват, но я не могу иначе. Яо, знаешь, ты мне очень нравился всегда, да. Я был бы не против с тобой дружить. Можно было бы даже открыть границу, чтобы твои люди могли без проблем жить у меня. А то и вовсе объединиться, как Швейцария с Лихтенштейном, только на равных… Но это так, мечты. А Курильские острова мои все-таки – я их раньше освоил. И забрал по-честному, а не украл, так и знай, Кику. Артур с Альфредом подтвердят – они в этом тоже замешаны. Людвиг, Франсуа, было весело. Особенно в начале девятнадцатого и двадцатом. Жаль, что вы не решились повторить, только в этот раз на моей стороне. Ну, англичан я всегда не любил, и наплевать, зовутся ли они американцами – хрен редьки, как говорится, не слаще! Но, все равно, спасибо, что вы были…
Пока Брагинский говорил, видимость спокойствия окончательно слетела с присутствующих. Кто-то принялся вызывать охрану, кто-то кричал, стараясь перекрыть слова русского, кто-то отъезжал в сторону вместе со стулом в надежде оказаться как можно дальше от мягкой улыбки и ледяных фиолетовых глаз. Были даже такие, кто бросился к выходу, сломя голову.
Иван же все говорил, и его слова каким-то невероятным образом достигали слуха каждого.
А потом он упал. Просто упал – у него подкосились ноги, и тело оказалось на полу. По залу разнесся глухой удар, заставив все замереть.
-Он… что это с ним? – раздался чей-то нерешительный голос.
Людвиг только плечами передернул – интересно, так пошел бы и посмотрел, но нет, страшно же! Сам он с самого начала старался пробиться поближе к русскому, но ему то и дело мешали: сначала под ногами путался Венециано, потом француз вцепился мертвой хваткой, не давая сдвинуться с места…
Теперь его ничто не держало, и Крауц спокойно подошел к Ивану. Опустился рядом с ним на колени, проверил пульс, дыхание, расстегнул одежду, чтобы послушать сердце. Медленно выпрямился и посмотрел на часы.
Двенадцать тридцать одна.
В душе тяжело ворочалось темное, пугающее предчувствие.
Поднявшись на ноги, Людвиг уже собирался вынести вердикт, но тут случилось нечто…
И мир содрогнулся.
Сильно после.
По едва живой планете летели письма. Ксерокопии тетрадного листа в клеточку, на котором кто-то вывел буквы размашистым уверенным почерком. Если судить по этому почерку – автор письма ни грамма не сомневался в том, что делает. И это выводило из себя.
Каким образом эти истрепанные клочки бумаги достигали адресатов, никто не знал. Вероятно, ныне мертвый отправитель позаботился об этом заранее, хотя никто не знал – как. Иногда письма оставались без получателя – они тоже были мертвы, мертвы по вине того самого обладателя размашистого почерка – а иногда сами письма терялись в пути. Тогда счастливцев, не получивших весточку из прошлого, просвещали товарищи. И со злорадством наблюдали их бессильный гнев, такой же, какой не так давно испытали сами.
Спустя некоторое время содержание писем стало известно всем.
Только легче от этого не стало. И измениться ничто не могло.
«Не хочу писать приветственных слов, ведь, наверняка, это письмо не смогут получить все те, кому оно предназначено. Уверен, что Яо его уже не увидит – слишком близко. Китай, Казахстан, Монголия, Корея, Финляндия… да, много их таких, пограничных, находящихся вплотную к эпицентру. Зона риска, мать ее растак! Тотальное уничтожение. Что ж, это было вполне ожидаемо.
Если честно, мне даже не жаль: вспоминая Наташу и остальных, кому хватило смелости – или глупости? – встать на моей стороне… Им я благодарен. Ради них я мог бы отказаться от этого плана. Вот только моих союзников больше нет, а прочие – заслужили. Можете попробовать со мной спорить, конечно, только не думаю, что от этого будет толк. В конце концов, я умер, но мое слово оказалось решающим, верно?..
Забавно.
А знаете, я ведь сейчас улыбаюсь. Пишу это проклятое письмо и улыбаюсь. От того ли, что знаю: я выиграю вне зависимости от исхода войны (нелепо, на первый взгляд, зато правда – победа мне уже не светит, но все еще можно свести происходящее к ничьей), или же у меня просто не осталось сил оплакивать потери? А вы? Что чувствуете вы, читая это письмо? Отчаяние? Злость? Бессилие? Но сильнее всех прочих чувств, уверен, пылает ваша ненависть. К тому, кто написал эти строки. Словом, вы чувствуете примерно то же, что чувствовал я, выслушивая ваши отказы в оказании мне военной помощи. Да, такой вот я мстительный ублюдок.
На самом деле, мне даже немного жаль, что я умер и не могу видеть ваши лица теперь, когда все закончилось – и началось. Я бы хотел пройтись по отравленной радиацией Европе, по выжженному лицемерному югу, посмотреть на остатки Японии – наверняка острова разметало в клочья: они и раньше-то держались больше на честном слове. А потом хотелось бы разыскать Альфреда и поинтересоваться с улыбкой, как раньше: «Ну, как тебе ядерная зима, Джонс? Отдает ли воздух пеплом и порохом, как над полем битвы? Падает ли из больных облаков радиоактивный снег? Или мир постепенно становится пустыней, нет – адской домной? Хотелось бы, чтоб оно было примерно так: быть может, ты бы, наконец, занялся своими проблемами и перестал вмешиваться в чужие…»
Вот, кстати, отличные фигуры, как никто подходящие для ваших обвинений – Ван Яо и Альфред Ф. Джонс. Именно с них, на самом деле, все и началось. Не объяви Китай войну, не выбери своей целью Россию, не поддержи его Америка… кто знает, как бы оно повернулось? Возможно, стало бы только хуже, но, в любом случае – не так. И если кого винить, то их. Ну, и меня, не спорю. Но я – мертв, и вам до меня теперь не добраться. До Яо, наверняка тоже, зато Альфред – вот он, весь под рукой, такой же израненный и больной, как вы. Вместе со всеми нами повязанный в этом… в том, что случилось.
Хотя знаете, нет, не приписывайте меня к вашей шайке. Есть между нами небольшое такое – основополагающее – различие. Боеголовки в нефтяных и газовых скважинах – это полный писец, как говорят… говорили у меня на родине. Очень подло по отношению к миру (который мне до слез жалко, если честно – он-то ни в чем не виноват), и единственно возможно по отношению к вам. Будь моя воля: раз за разом закладывал бы заряд и взрывал, взрывал… Но это все-таки больше от отчаяния – не вижу я других выходов, хоть тресни! В вашем же случае имел место холодный расчет: минимум усилий, максимум выгоды. Вот это-то и злит больше всего. Что ж, радуйтесь, вы получили, что хотели! С небольшими коррективами, правда, от меня. Я старался. Надеюсь, мой последний подарок пришелся вам по вкусу.
На этом, наверное, и закончу. Вообще-то, еще очень многое хочется сказать, но здесь, я думаю, вы справитесь и без меня, когда, дочитав до последней строчки, приметесь изливать в пустоту свою ярость. И в этом случае вам даже не придется сидеть в обнимку со словарем, выискивая незнакомые слова. При условии, что у вас все еще останутся словари, ха-ха.
С наилучшими пожеланиями,
С нетерпением ожидающий встречи,
Ваш Иван Брагинский.»
URL записиКак-то так. И можно выбрать то, что больше по вкусу.
Автор: Neverra
Бета: Нет
Фандом: Хеталия
Размер: мини
Рейтинг: G
Жанр: ангст, наверное, хотя мне он кажется очень... забавным
Персонажи: Брагинский и еще куча персонажей. Всех перечислять - заколебаться можно.
Дисклаймер: Все принадлежит автору Хеталии и Нострадамусу. И Олегу Дивову, вестимо.
Размещение: Где хотите, только отпишитесь.
Предупреждения (их, как всегда, много):
1) смерть персонажа.
2) мусолю тему третьей мировой.
3) никак не пойму - сильный здесь ООс или нет, но он есть. Его не может не есть.
4) все политические телодвижения взяты из: головы, новостей, истории, хеталийских заморочек и книги "Лучший экипаж Солнечной". Шикарная книга, если кто не читал.
5) буде не все поймете - спросите, объясню.
Незадолго до.
читать дальшеВ коридоре было мрачновато и зябко – в этом здании держали пленных, а потому никто особо не заботился ни о замене перегоревших ламп, ни о работающем с перебоями отоплении. Гулкий звук шагов отражался от стен и эхом разлетался в стороны, казалось, что он заполняет пространство целиком от подвала до самой крыши. И вряд ли можно было расслышать что-то кроме этих шагов: не раздавались здесь ни шорохи, ни вздохи. Не было больше тех, кто мог бы их издавать. В огромном здании ныне остался только один пленник, которого нет нужды охранять.
Проигравшей войну стране бежать некуда.
Франсуа нервировала эта давящая атмосфера, заставляла сутулить плечи, озираться – быстро, одними только глазами – и ступать так тихо, как только возможно. Не нравились ему такие места. А вот Людвигу было, похоже, все равно: это его шаги набатом стучали в ушах, отсчитывая секунды.
Француз задумался, слышит ли эти шаги пленник? Понимает, кто и зачем движется по пустынному коридору к двери его камеры? Или не понимает, а знает с самого начала и совершенно точно.
Передернув плечами, Бонфуа прибавил шагу, стараясь угнаться за спутником. Думать о подобных вещах не хотелось.
Когда они, наконец, пришли, он вздохнул с облегчением: вот сейчас немец откроет дверь, и можно будет покинуть это кошмарное место. Они выйдут наружу, проедут пару кварталов на служебной машине, остановятся перед шикарным зданием, где уже собрались прочие страны-участницы отгремевшей войны, поднимутся по мраморной лестнице и войдут в ярко освещенный, поражающий своим великолепием зал.
Пленник замрет в дверях, ослепленный всеобщей яркостью, от которой отвык за долгое время, что он пробыл то на войне, то в плену, а Альфред и Яо, с нетерпением ожидавшие его появления, даже не позволят ему прийти в себя – накинутся сразу со своей дележкой, ради которой все и было затеяно. Спустя буквально мгновения подтянутся и остальные. А Франциск, ни на что особо не претендующий, ввиду лишь косвенного участия в войне, с облегчением отойдет в сторонку и постарается не смотреть на то, как рвут на части страну, с которой он сравнительно недавно наладил вполне дружественные отношения. Но вмешиваться ни во что не станет. Как и Людвиг.
Скрипнула, открываясь, дверь камеры, вернув Бонфуа к реальности. Отойти в сторону он сможет еще не скоро. Сперва придется провести долгие минуты рядом… с ним.
Людвига и Франсуа отправили за пленником лишь потому, что они были знакомы с ним достаточно давно: оба, якобы, знали, чего нужно ожидать. Как будто тем, кто с ним воевал недавно, известно меньше. Скорее, наоборот, но ведь не Альфреду бегать на посылках! И тем более не Яо, который все это начал, закончил и – выиграл. Поэтому именно Крауц поворачивал ключ в замке тяжелой двери, а француз нерешительно мялся где-то за спиной, то и дело оглядываясь назад: ему явно не терпелось оказаться как можно дальше отсюда. И Людвиг своего спутника понимал.
Не нравилась ему вся эта ситуация.
Но ничего изменить нельзя – победители есть победители, а проигравший… что ж, не так оно и страшно – в свое время немец вдосталь нахлебался из той же чаши. Очухался. Встал на ноги. И теперь уже он – на коне, а остальное неважно. Даже то, что его участие в этой войне было сведено к минимуму. Тому, о котором лучше не вспоминать. И он не вспоминал.
Но открывать дверь ему все равно не хотелось, равно как смотреть в глаза пленнику. А ведь придется: тот тоже всегда смотрел только прямо, только в лицо, неважно, как было плохо, поэтому поступить иначе было бы просто неуважением. Людвигу же после всего случившегося – особенно, после всего! – не хотелось… усугублять.
Помедлив, он все же распахнул дверь, чувствуя себя так, словно сует голову в пасть дикому зверю. Позади судорожно вздохнул Франсуа.
В дальнем углу камеры, там, где тускло светила лампа, сидел Иван Брагинский. На его коленях лежала открытая книга – он даже не оторвал от нее взгляд, когда заскрипели петли, только попросил жестом: «Секундочку!» Он всегда так делал, когда читал что-то интересное: просил подождать, а потом, жадно заглатывая слова, перепрыгивая через строки, дочитывал страницу до конца, переворачивал и, со вздохом, откладывал книгу, не закрывая, а лишь перевернув страницами вниз.
Сейчас же он принялся пропускать не строки даже – целые страницы. Без перерыва шуршала бумага, русский читал, словно по диагонали, стремясь поскорее узнать концовку. Конвоиры беззвучно замерли на пороге, желая одновременно, чтобы он никогда не поднимал глаз, и – чтобы все поскорее закончилось.
Книги пленнику приносил Торис. Немало времени пришлось ему потратить на то, чтобы получить разрешение: Яо уходил от ответа каждый раз, когда об этом заходила речь, а его союзник вовсе не мог понять, зачем Брагинскому это может быть нужно. Сам Альфред на его месте скорее предпочел бы получить телевизор…
Неизвестно, как долго могла продолжаться такая ситуация, но в какой-то момент тюремщики, которым иногда случалось оказаться у камеры русского, стали жаловаться, что из-за двери доносятся шаги и какой-то бубнеж, словно пленник разговаривает сам с собой. Тогда-то победители и забеспокоились – Брагинский, как и весь его народ, и так достаточно ненормален, чтобы доставлять им море проблем, если он еще и с ума сойдет… И Торис, наконец, получил возможность не только снабжать пленника книгами, но и разговаривать с ним, пусть и через закрытую дверь. Позднее к нему присоединилась Ольга.
Оба говорили, что делают все это только из жалости. Вот только от тех же всеведущих охранников другие страны знали, как быстро и взволнованно звучат их голоса, когда они говорят, и как несмело, виновато заглядывают они в маленькое окошко на двери, а стоит Ивану ответить или даже просто посмотреть на них – отводят глаза, отворачиваются, скомкано прощаются и уходят…
Наконец, книга была закрыта, и Брагинский поднял на своих конвоиров взгляд – непозволительно-мягкий, обволакивающий и чуточку лукавый:
-Я закончил. Идем?
Франсуа тут же уставился куда-то в пол, буркнув что-то невразумительное. Людвиг в ответ только кивнул и посторонился, позволяя пленнику выйти.
Переступив порог, русский с наслаждением потянулся, хрустнув, кажется, всеми костями разом, улыбнулся конвоирам по-детски невинной, насмешливо-предвкушающей улыбкой и первым двинулся вперед по коридору.
У дверей их уже ожидала машина…
-А, вот и вы! Наконец-то, а то мы тут все ждем-ждем…
Как и предполагал Франсуа, первым заметил и отреагировал на их появление Альфред. Джонс прямо-таки подскочил на месте и затарахтел что-то неопределенно-приветственное, размахивая руками. Со своего места во главе стола, правда, не поднялся. Вот еще – стоя приветствовать каких-то…
Потянув за собой Людвига, француз скользнул к двум оставшимся свободными стульям. Находиться под перекрестьем настороженных взглядов было неприятно, даже не взирая на то, что обращены они были большей частью на Брагинского.
Русскому же было, похоже, наплевать и на показную роскошь зала, и на сидевших за столом бывших противников, и на вынужденную необходимость оставаться на ногах перед странами-победителями, словно провинившийся подчиненный. Он только прошел в центр зала, откуда его было лучше видно, окинул присутствующих взглядом, словно любопытствуя: все ли здесь, пришли убедиться в его падении, и удовлетворенно прищурился – все. После чего замер, невозмутимо разглядывая лепнину на стенах и улыбаясь чуть насмешливо.
В зале почти мгновенно поднялся гвалт – страны спешили излить свои впечатления от появления русского. Кто-то был поражен, кто-то занервничал, многие возмущенно требовали, чтобы ненавистного Брагинского сковали и заставили опуститься на колени. Раз за разом выкрикивались слова «мировое зло». Вот только Ивана ни что не трогало.
Бонфуа тоже был несколько удивлен таким поведением – не так, ох, не так должен выглядеть проигравший, но, когда он повернулся к Людвигу, то на его лице увидел лишь невозмутимое спокойствие, словно все шло, как должно. Немец же, заметив его взгляд, только дернул плечом и шепнул:
-Иного от него ждать не стоило, - после чего смотрел лишь на Брагинского, игнорируя робкие попытки окружающих заговорить с ним.
Альфреду пришлось потратить немало времени, чтобы навести порядок. Помощи ему никто не оказывал: Яо рассматривал свои руки, Артур то и дело вставлял язвительные комментарии, к которым с готовностью цеплялся француз, радуясь, что может на что-то отвлечься, Людвиг, против обыкновения, не вмешивался, а остальных просто игнорировали. Когда же все успокоились и Джонс получил возможность говорить – говорить, а не кричать! – с пленным, он улыбнулся и развел руками, словно извиняясь:
-Ты же знаешь, зачем мы здесь? Победители всегда получают трофеи. Таков закон, так что ты просто слушай. Но не волнуйся, мы не будем отбирать все! Я ведь герой!..
Только Людвиг, которого дележ территорий почти не интересовал, не отвел глаза от лица Брагинского. Только он видел, как тот кивнул и улыбнулся – немец аж вздрогнул от этой улыбки! – так же, как тогда, перед Сталинградской битвой. В тот раз, помнится, все кончилось плохо, причем отнюдь не для русского. Но прежде, чем Крауц успел как-то отреагировать, Иван уже согнал с лица неуместное выражение, заменив его вежливым любопытством. А, заметив пристальный взгляд немца, подмигнул ему и натянул шарф повыше, скрывая нижнюю половину лица.
Что бы теперь не предпринял Людвиг – все было бы бесполезно. И он постарался расслабиться, как все, прислушаться к словам Альфреда, лишь изредка бросая на Брагинского настороженные взгляды.
А Джонс все говорил.
О том, что он заберет себе север России – там ведь на шельфе нефть, а кто лучше Америки сможет ею распорядиться? И Кавказ, кстати, он заберет тоже.
А Кику кушать в последнее время нечего, поэтому придется вернуть ему Курилы и Сахалин. К тому же эти острова изначально были его, а Брагинский их отобрал – ай-ай, как нехорошо!
Европейским странам очень пригодились бы дополнительные ресурсы. А западнее Уральских гор их немало – недаром Людвиг когда-то хотел себе эти территории, так что можно бы их поделить между всеми. По-братски.
В Китае – население. Очень много населения, которому негде жить, а в России места достаточно, да и вообще, Яо, как главный зачинщик, имеет право на самый жирный кусок (после Альфреда и его нефти, конечно!), поэтому востока Россия лишается начисто.
А для жизни такого сравнительно немногочисленного народа, как русские, вполне хватит нескольких нынешних областей – Омской там, Новосибирской, еще кое-каких, где ресурсов поменьше и климат похуже – которые с этого момента и будут зваться Российской Федерацией. Если Иван не решит сменить название, конечно.
И границы, извини уж, будут закрытые: никому не нужно, чтобы население разбежалось по соседним странам. Проблемные слишком. Да и вообще, пригляд за твоими людьми, Ваня, нужен, чем Альфред с удовольствием и займется. Будет нести свет постиндустриальной цивилизации, авось и удастся малость вас… окультурить. С индейцами вот удалось.
Если же будут какие непорядки – так всегда можно ввести войска на территорию государства (вот оно, в этом вот пункте договора прописано), и все наладится!
А еще…
И то…
И это…
Брагинский дослушал до конца. Стоически вытерпев панибратскую речь американца, ехидные комментарии Артура, сочувствующие, почти извиняющиеся взгляды Яо и быстрые злорадно-испуганные – остальных стран. Он даже не перестал улыбаться. Наоборот, чем дольше говорил Альфред, тем больше дурной, пьяной радости появлялось в фиолетовых глазах. Казалось, русский по-настоящему счастлив выслушивать все это.
Такое поведение Ивана не могло остаться не замеченным: постепенно, один за другим, все взгляды обращались к нему, присутствующие переставали обращать внимание на слова Джонса, а в зале все чаще раздавались перешептывания. В конце концов, даже Альфред заметил неладное – умолк и недоуменно огляделся:
-Эй, а почему меня никто не слушает?
В ответ – тишина. Только Иван пожал плечами, оттянул шарф и посмотрел в глаза Джонсу.
Все сразу решили: сейчас. Вот сейчас проклятый русский скажет что-нибудь – что угодно! – выражающее его несогласие с требованиями победителей, и уйдет, и никто не сможет его остановить. Он уйдет, а война продолжится – будет идти и идти до тех пор, пока все не случится так, как удобно Брагинскому, или пока не погибнет последний русский.
Но тот всего лишь спросил:
-Никто не знает, который час? – и так это было сейчас неуместно и глупо, что они даже не сразу нашлись, что ответить.
-А… ну… секунду. Почти половина первого, - смущенно пробормотал Артур, недостаточно громко, чтобы это можно было считать ответом, но его услышали.
-Правда? Как здорово! Я-то уж думал, что это никогда не кончится, - улыбнулся Иван и стянул с себя шарф. – На самом деле, хорошо, что вы так быстро закончили: я хоть попрощаться успею. Я написал письмо, но это ведь не то, верно? Да и дойдет ли оно, после всего-то… Оль, прости, я не могу его носить. Нет-нет, не из-за тебя! На самом деле, это я все испортил… или испорчу? Пес его знает, но ты все равно прости, ладно? Я виноват, но я не могу иначе. Яо, знаешь, ты мне очень нравился всегда, да. Я был бы не против с тобой дружить. Можно было бы даже открыть границу, чтобы твои люди могли без проблем жить у меня. А то и вовсе объединиться, как Швейцария с Лихтенштейном, только на равных… Но это так, мечты. А Курильские острова мои все-таки – я их раньше освоил. И забрал по-честному, а не украл, так и знай, Кику. Артур с Альфредом подтвердят – они в этом тоже замешаны. Людвиг, Франсуа, было весело. Особенно в начале девятнадцатого и двадцатом. Жаль, что вы не решились повторить, только в этот раз на моей стороне. Ну, англичан я всегда не любил, и наплевать, зовутся ли они американцами – хрен редьки, как говорится, не слаще! Но, все равно, спасибо, что вы были…
Пока Брагинский говорил, видимость спокойствия окончательно слетела с присутствующих. Кто-то принялся вызывать охрану, кто-то кричал, стараясь перекрыть слова русского, кто-то отъезжал в сторону вместе со стулом в надежде оказаться как можно дальше от мягкой улыбки и ледяных фиолетовых глаз. Были даже такие, кто бросился к выходу, сломя голову.
Иван же все говорил, и его слова каким-то невероятным образом достигали слуха каждого.
А потом он упал. Просто упал – у него подкосились ноги, и тело оказалось на полу. По залу разнесся глухой удар, заставив все замереть.
-Он… что это с ним? – раздался чей-то нерешительный голос.
Людвиг только плечами передернул – интересно, так пошел бы и посмотрел, но нет, страшно же! Сам он с самого начала старался пробиться поближе к русскому, но ему то и дело мешали: сначала под ногами путался Венециано, потом француз вцепился мертвой хваткой, не давая сдвинуться с места…
Теперь его ничто не держало, и Крауц спокойно подошел к Ивану. Опустился рядом с ним на колени, проверил пульс, дыхание, расстегнул одежду, чтобы послушать сердце. Медленно выпрямился и посмотрел на часы.
Двенадцать тридцать одна.
В душе тяжело ворочалось темное, пугающее предчувствие.
Поднявшись на ноги, Людвиг уже собирался вынести вердикт, но тут случилось нечто…
И мир содрогнулся.
Сильно после.
По едва живой планете летели письма. Ксерокопии тетрадного листа в клеточку, на котором кто-то вывел буквы размашистым уверенным почерком. Если судить по этому почерку – автор письма ни грамма не сомневался в том, что делает. И это выводило из себя.
Каким образом эти истрепанные клочки бумаги достигали адресатов, никто не знал. Вероятно, ныне мертвый отправитель позаботился об этом заранее, хотя никто не знал – как. Иногда письма оставались без получателя – они тоже были мертвы, мертвы по вине того самого обладателя размашистого почерка – а иногда сами письма терялись в пути. Тогда счастливцев, не получивших весточку из прошлого, просвещали товарищи. И со злорадством наблюдали их бессильный гнев, такой же, какой не так давно испытали сами.
Спустя некоторое время содержание писем стало известно всем.
Только легче от этого не стало. И измениться ничто не могло.
«Не хочу писать приветственных слов, ведь, наверняка, это письмо не смогут получить все те, кому оно предназначено. Уверен, что Яо его уже не увидит – слишком близко. Китай, Казахстан, Монголия, Корея, Финляндия… да, много их таких, пограничных, находящихся вплотную к эпицентру. Зона риска, мать ее растак! Тотальное уничтожение. Что ж, это было вполне ожидаемо.
Если честно, мне даже не жаль: вспоминая Наташу и остальных, кому хватило смелости – или глупости? – встать на моей стороне… Им я благодарен. Ради них я мог бы отказаться от этого плана. Вот только моих союзников больше нет, а прочие – заслужили. Можете попробовать со мной спорить, конечно, только не думаю, что от этого будет толк. В конце концов, я умер, но мое слово оказалось решающим, верно?..
Забавно.
А знаете, я ведь сейчас улыбаюсь. Пишу это проклятое письмо и улыбаюсь. От того ли, что знаю: я выиграю вне зависимости от исхода войны (нелепо, на первый взгляд, зато правда – победа мне уже не светит, но все еще можно свести происходящее к ничьей), или же у меня просто не осталось сил оплакивать потери? А вы? Что чувствуете вы, читая это письмо? Отчаяние? Злость? Бессилие? Но сильнее всех прочих чувств, уверен, пылает ваша ненависть. К тому, кто написал эти строки. Словом, вы чувствуете примерно то же, что чувствовал я, выслушивая ваши отказы в оказании мне военной помощи. Да, такой вот я мстительный ублюдок.
На самом деле, мне даже немного жаль, что я умер и не могу видеть ваши лица теперь, когда все закончилось – и началось. Я бы хотел пройтись по отравленной радиацией Европе, по выжженному лицемерному югу, посмотреть на остатки Японии – наверняка острова разметало в клочья: они и раньше-то держались больше на честном слове. А потом хотелось бы разыскать Альфреда и поинтересоваться с улыбкой, как раньше: «Ну, как тебе ядерная зима, Джонс? Отдает ли воздух пеплом и порохом, как над полем битвы? Падает ли из больных облаков радиоактивный снег? Или мир постепенно становится пустыней, нет – адской домной? Хотелось бы, чтоб оно было примерно так: быть может, ты бы, наконец, занялся своими проблемами и перестал вмешиваться в чужие…»
Вот, кстати, отличные фигуры, как никто подходящие для ваших обвинений – Ван Яо и Альфред Ф. Джонс. Именно с них, на самом деле, все и началось. Не объяви Китай войну, не выбери своей целью Россию, не поддержи его Америка… кто знает, как бы оно повернулось? Возможно, стало бы только хуже, но, в любом случае – не так. И если кого винить, то их. Ну, и меня, не спорю. Но я – мертв, и вам до меня теперь не добраться. До Яо, наверняка тоже, зато Альфред – вот он, весь под рукой, такой же израненный и больной, как вы. Вместе со всеми нами повязанный в этом… в том, что случилось.
Хотя знаете, нет, не приписывайте меня к вашей шайке. Есть между нами небольшое такое – основополагающее – различие. Боеголовки в нефтяных и газовых скважинах – это полный писец, как говорят… говорили у меня на родине. Очень подло по отношению к миру (который мне до слез жалко, если честно – он-то ни в чем не виноват), и единственно возможно по отношению к вам. Будь моя воля: раз за разом закладывал бы заряд и взрывал, взрывал… Но это все-таки больше от отчаяния – не вижу я других выходов, хоть тресни! В вашем же случае имел место холодный расчет: минимум усилий, максимум выгоды. Вот это-то и злит больше всего. Что ж, радуйтесь, вы получили, что хотели! С небольшими коррективами, правда, от меня. Я старался. Надеюсь, мой последний подарок пришелся вам по вкусу.
На этом, наверное, и закончу. Вообще-то, еще очень многое хочется сказать, но здесь, я думаю, вы справитесь и без меня, когда, дочитав до последней строчки, приметесь изливать в пустоту свою ярость. И в этом случае вам даже не придется сидеть в обнимку со словарем, выискивая незнакомые слова. При условии, что у вас все еще останутся словари, ха-ха.
С наилучшими пожеланиями,
С нетерпением ожидающий встречи,
Ваш Иван Брагинский.»
@музыка: God Knows
@настроение: >__<
-
-
23.03.2011 в 16:52